Отправлено: 08.06.16 18:31. Заголовок: 9 ответов на сложные вопросы про археологов

Ну что вы там копаетесь? // Город 812, 2016, №10(341) от 23 мая, с. 25-27.

Что такое современный российский археолог, где он копает, что находит и как зарабатывает деньги. На эти сложные вопросы «Городу 812» помогали найти ответы Ольга Щеглова, старший научный сотрудник Отдела славяно-финской археологии Института истории материальной культуры (ИИМК) РАН, доцент кафедры археологии СПбГУ, и Сергей Белецкий, ведущий научный сотрудник Отдела славяно-финской археологии ИИМК РАН, доктор исторических наук, которые периодически спорили друг с другом.

9 ответов на сложные вопросы про археологов

1. Что такое археология?

Археология, осторожно формулируют специалисты, – это специальная дисциплина, которая изучает прошлое, опираясь на материальные древности, остатки человеческой деятельности. Наткнуться на археологический памятник вроде погребения Тутанхамона и даже раскопать его может любой человек, но это не будет ни исследованием, ни наукой. Нужны специальные знания и усилия, чтобы понять, с чем мы имеем дело.

С середины ХIХ века считалось: объектом археологии может быть все, что создано в допетровскую эпоху, и не позже. Этот вопрос был предметом специального обсуждения в Петербургском археологическом обществе. Путем голосования тогда было принято решение считать концом древней русской археологии 1700 год.

Многие современные археологи и сейчас признают именно эту дату в качестве верхнего рубежа археологических знаний, забывая о том, что 1700 год отстоял от голосования всего на полтора столетия. А от сегодняшнего дня на полтора столетия отстоит середина XIX века.

«Сейчас верхней границей археологии следовало бы признать начало царствования Александра II, – говорит Сергей Белецкий. – Хотя, на мой взгляд, интересы археологии следует распространять и на древности ХХ века».

Ольга Щеглова с этим не согласна: археология начинается там, где мы перестаем понимать прошлое. Скажем, исследования захоронений Второй мировой войны – это не предмет археологии, потому что идентификация погибших и перезахоронение с почестями не ставят никаких научных задач.

«В одном раскопе в Пскове мы исследовали остатки постройки XVII века, в которой, по рассказам стариков, в первые послевоенные годы содержали лиц, арестованных работниками НКВД, – не соглашается в свою очередь Белецкий. – И в слоях, датированных концом 1940-х годов, были найдены многочисленные обрывки колючей проволоки. Вот и археологическое подтверждение недокументированных рассказов о существовании в центре города островка ГУЛАГа. К чему я это говорю? Убежден, что археологически надо изучать не только древности, но и памятники новой и новейшей истории».

2. Возможны ли археологические сенсации в России?

Конечно. Вот самый свежий пример. Доктор наук Олег Шаров в январе-феврале 2016 года нашел на Тамани поселение с достаточно сложной и глубокой водосборной системой VIII–VII веков до н. э. Это настоящее научное открытие, потому что принадлежало поселение археологической культуре, предшествовавшей в тех краях греческой колонизации. Ранее считалось, что первые колонисты заняли в районе современной Кубани пустовавшие земли.

3. На чьи средства ведут раскопки научные археологи?

У ИИМК РАН в последние десятилетия нет возможности строить самостоятельную политику в полевых исследованиях, в отличие, например, от Эрмитажа. Тем не менее небольшие исследовательские экспедиции существуют на средства грантов научных фондов, пожертвования, целевые программы Президиума РАН. Гранты получают обычно инициативные проекты конкретных ученых.

«Но это небольшие деньги, – уточняет Ольга Щеглова. – Кроме того, существует ряд дурацких и унизительных ограничений в их использовании, связанных с тем, что институт – бюджетная организация. Сегодня можно брать на работу в экспедицию коллегу из соседнего отдела, завтра – нельзя, вчера можно было приобрести оборудование или заключить договор на проведение геофизических исследований, а сегодня – нет, и так дальше. Многие коллеги участвуют в коммерческих работах отдела охранной археологии, с тем чтобы заработать деньги на свои собственные полевые исследования: приобрести небольшую, но крепкую экспедиционную машину, купить палатки. Так поступаем не только мы: знаменитая Гнёздовская археологическая экспедиция МГУ ведет сейчас сетевой краудфандинг – собирает средства на покупку подержанного прибора для современной топосъемки. Я тихо радуюсь, что в СПбГУ это оборудование закупить успели, но откладываю деньги на его поверку и ремонт».

4. Что такое коммерческая археология?

«Признаем честно, – говорит Сергей Белецкий, – стройная система получения нового знания – это идеальный вариант научной археологии. Такой программы никто у нас сейчас позволить себе не может. Теперь любые поисковые работы связаны с хозяйственной деятельностью. Прокладываются газопровод или шоссе, проектируется дом с подземным гаражом, планируется создание водохранилища. И всем этим работам должны предшествовать археологические изыскания, чтобы выявить в пространстве, отведенном под хозяйственное освоение, памятники, которым грозит уничтожение. И раскопать их».

В постсоветской России в 1990-е и в начале 2000-х возникло много самостоятельных лабораторий, и казалось, что они могут конкурировать между собой, подобно, например, архитектурным мастерским. В них работали в основном профессиональные археологи, а не очень большие заказы поступали от органов охраны памятников на обследование древних поселений и могильников и составление археологических карт. Многие из возникших тогда лабораторий продолжают жить до сих пор, превратившись в АНО, НП. Те, кто остался на плаву, научились участвовать в конкурсах и тендерах.

С другой стороны, в академических институтах в нефтяные годы развились и возникли отделы охранных раскопок. Сейчас это большие производственные структуры, способные организовать сеть экспедиций по всей стране. В это же время занятие охранной археологией стало приносить очевидную прибыль, и тогда рядом с научными появились коммерческие фирмы и фирмочки, ориентированные исключительно на получение этой прибыли. В них оседали люди, зачастую не имевшие профессионального образования, некогда работавшие на раскопках в лучшем случае лаборантами, но заказов было много, профессионалов – мало…

Иногда дело заканчивалось большим скандалом, рассказывает Ольга Щеглова. Около года назад в прессе было много сообщений о решении Пушкинского районного суда в отношении коммерческой фирмы «НПФ Гамас», выполнявшей многочисленные заказы на археологические исследования перед строительными работами. Фирма была оштрафована на 66 млн руб. за то, что в 2011 г. без производства каких-либо работ дала добро на уничтожение курганной группы Яскелево в Гатчинском районе, а отчет представила фальшивый. Несмотря на то что в этом вопиющем случае «Гамас» поймали с поличным, рассмотрение дела шло 4 года, и я не знаю, вступил ли приговор в силу.

«В условиях сегодняшнего кризиса появляется весьма реальная опасность того, что дешевые, но непрофессиональные услуги «зачистки территории от археологических объектов в минимальные сроки» будут востребованы», – говорит Сергей Белецкий.

5. Где учат на археологов?

Главные центры с отдельными кафедрами археологии – в МГУ и СПбГУ, очень сильные развивающиеся школы в Новосибирском университете и в Казанском, школы с традициями существуют в Воронеже, Ижевске, Перми и дальше на восток: Кемерово, Тюмень, Томск и т.д. В 80-е и 90-е годы во многих вузах возникли археологические лаборатории и музеи, но специальные программы есть лишь в крупных университетах.

Сейчас СПбГУ набирает шесть бюджетных студентов на бакалавриат. «Хорошо, если мы доведем их всех до диплома», – говорит Ольга Щеглова.

«В школе я был троечником. Но профессионально ориентированным: в экспедиции ездил с отцом с 8 лет», – рассказывает о своем пути в археологию доктор наук Белецкий.

Сейчас доктор Белецкий мог бы и не попасть в университет. При поступлении учитывается только ЕГЭ, а не мотивация абитуриента.

«У нас нет выбора: мы должны брать на бакалаврскую программу вчерашних школьников, получивших высокий проходной, балл ЕГЭ. Мы не встречаемся с ними на вступительных экзаменах (их теперь нет), не проводим собеседований, не можем повлиять на зачисление, – говорит Ольга Щеглова. – С одной стороны, это демократично и справедливо по отношению к талантливым ребятам из провинции. Но есть и другая сторона: тестовая уравниловка значительно затрудняет путь в образование профессионально ориентированных ребят, которые занимались в археологических клубах и уже участвовали в раскопках. Часто они слабее сдают ЕГЭ и отсеиваются».

Особенно скверно, считает Щеглова, что та же система общих требований перешла и на следующий этап профессионального образования, в магистратуру: археологическое направление в России традиционно развивается в рамках исторического образования. Так что даже если ты прослушал курсы четвертичной геологии, антропологии, археологии каменного века и много еще чего, все равно, сдавать придется анонимное эссе по истории, скажем, Второй мировой войны… И оно, возможно, будет слабее, чем у историка новейшего времени, а приобретенные специальные знания пока в расчет никто не возьмет.

Болонская система, примененная в России, тоже вызывает нарекания.

«Смысл болонской системы, – говорит Белецкий, – сокращение объема лекционных занятий и значительное увеличение объема индивидуальных занятий преподавателя со студентом: преподаватель дает задание, студент его выполняет, преподаватель проверяет и затем обсуждает со студентом качество выполнения. К сожалению, наше Министерство образования заимствовало из болонской системы только идею сокращения лекционной нагрузки, а вот увеличение количества часов для индивидуальной работы преподавателя со студентом не предусмотрело. Получилась не болонская а болванская система. При нынешней исходно слабой подготовке абитуриентов, когда приходится тратить время на повторение школьной программы, сокращение объема лекционных занятий – удар по профессиональной подготовке студентов».

«В существующем виде бакалавриат сломал хребет обучения археологии, – считает Щеглова. – Четыре года студенты учатся в основном как историки и не получают настоящего объема знаний по археологии «из рук в руки». В магистратуре на одной скамье оказываются бакалавры-экономисты, которые вдруг осознали свое призвание, и бакалавры-историки, изначально затачивавшие себя под археологов. Уровень специальных знаний у них оказывается очень разным».

Но самое страшное, по версии специалистов, что практически везде ликвидировано вечернее археологическое образование. Это плохо, потому что археология во многом ремесло, тут проблема та же, что с инженерной подготовкой: можно много знать, но ничего не уметь. «Было время, когда наши археологические научные институты почти полностью рекрутировались из людей, работавших лаборантами и одновременно получавших вечернее образование. Тогда вероятность ошибки в выборе профессии была практически исключена», – говорит Ольга Щеглова.

6. Где будут работать выпускники?

Примерно 70 человек из 100, выпущенных в последние годы, устроились на работу по специальности, во всяком случае, с археологией не порвали, утверждает Щеглова. Основной «потребитель» выпускников СПбГУ, как ни странно, Эрмитаж, археологов в разные отделы туда пришло уже больше, чем в профильный академический ИИМК. Кроме этих двух мест выпускники устраиваются в музеи, библиотеки, в органы государственной охраны памятников и идут преподавать.

7. Сколько времени археолог проводит в раскопе?

Практикующие археологи разные. Если специалист задействован в спасательных раскопках (т.е. на месте будущих строек), то в поле он проводит обычно больше двух месяцев в год и в любой сезон. Этому предшествует период подготовки – научного обоснования проведения разведок или раскопок, подготовки к выезду. После раскопок – несколько этапов полевого отчета, камеральной обработки, реставрации и всевозможного исследования материала.

Нужно отдать должное, говорят наши собеседники, тем немногим археологам, которые со всем этим справляются, и у них еще хватает воли и сил, чтобы вести собственные научные исследования. Но таких мало, хотя это ученые разных поколений.

Основная часть коллег, постоянно ведущих охранные работы, становятся археологами-производственниками. Они овладевают методиками раскопок и фиксации, приобретают кругозор, позволяющий работать с памятниками разных культур и эпох, но исследовательских задач перед собой не ставят.

«Еще одна часть сотрудников, в основном старшего поколения (а таких в академических институтах большинство), от полевой деятельности отходит совсем или сокращает ее до минимума, – говорит Белецкий. – Основная задача этих исследователей – обработать и ввести в научный оборот материалы раскопок прошлых лет, завершить давние проекты, под новым углом зрения рассмотреть старые материалы».

8 .Чем западные археологи отличаются от наших?

«Мы страшно переживаем, если из наших шести бакалавров кто-то не пойдет или не пройдет в магистратуру, – говорит Ольга Щеглова. – А в Европе крупные университеты готовят по сотне бакалавров-археологов, из них в магистратуру попадают единицы, редко десяток. То есть на самом первом этапе идет жесткий отбор. Но и это не обеспечит им работу в дальнейшем. Они вступают в конкурентную борьбу за гранты. И почти все меняют специализацию, ориентируясь на то, что востребовано.

Вместе с нами в отделе ИИМКа работает наш коллега из Германии Йенс Шнеевайс, он получил грант фонда Гумбольта. Долго занимался археологией Сибири, ездил в поле, писал статьи. Затем изучал раннеславянские памятники на Эльбе, работал в Белоруссии. Но получив грант, занялся российским Северо-Западом, теперь два года будет работать у нас. Это нормальная карьера специалиста».

9. Как с доходами у археологов?

С доходами – плохо. Либо они приличные, но нестабильные, либо постоянные, но мизерные. У выпускника будут проблемы. Мы все работаем в нескольких местах. Но в большинстве случаев археологи работают за интерес, а не за деньги.

Михаил Артамонов, знаменитый археолог, директор Эрмитажа, как-то сказал: «Археология – это профессия для идиотов и энтузиастов, потому что если ты не энтузиаст, то ты идиот».

Вадим ШУВАЛОВ

(с) Город 812