Отправлено: 05.01.19 19:00. Заголовок: Андрей Арьев. Наедине с Россией

Андрей Арьев. Наедине с Россией // Звезда, 2018, №12, с. 75-86.

К 100-летию АЛЕКСАНДРА СОЛЖЕНИЦЫНА

с. 75-76:

цитата:

Он — один с Россией, но потому и Россия, с которой он наедине, не может быть ничьей. Он выбирает ту, которой в буквальном смысле нет, которая, как и он, была изгнана из России, отчуждена от него... Прот. Александр Шмеман С русской жизнью Александра Солженицына связывает непримиримая на нее отзывчивость. Близки в ней для него только те, кто прозревает в нашей истории возрождение, воскресение души. Любое другое устремление для автора «Красного колеса» мелко, если не враждебно. Солженицын неколебимо предстоит перед русской историей и перед тем в ней человеком, что со времен раскола сошел с общего цивилизационного пути, укрылся в «задебренных лесом кручах». Трагедия в том, что уже 350 лет он существует без будущего, обречен на гонения, на внутреннюю или внешнюю эмиграцию. «Архипелаг ГУЛАГ» — это не только — и даже не столько — мирового резонанса приговор воплощенной большевиками коммунистической утопии, сколько исследование краха пути, по которому пошла огосударствленная на западный манер новейшая отечественная история, закрутившаяся в кровавом «красном колесе». В нем «о человеке забыли». Точнее говоря, он у нас всегда ниже «государева дела». Этот сметаемый на обочину «исторического процесса» человек и есть главный герой Солженицына, укоренившийся в воображении художника и воссозданный им русский архетип. Архетип не значит — идеал. «Народничество» Солженицына — его интеллектуальная крепость, «печка», от которой «танцуют» его сюжеты. Народу в целом, говорит альтер эго писателя Глеб Нержин из романа «В круге первом», «не хватает той „точки зрения“, которая становится дороже самой жизни» [Солженицын А. В круге первом. М., 1990, с. 394]. Воплощению в своих произведениях этой своей «точки зрения» на народ Солженицын и отдал все свои гигантские творческие силы. Как это издавна свойственно русской интеллигенции. Здесь внушительный камень преткновения, мешающий сегодня даже и части изначальных поклонников вполне оценить гений писателя. И, конечно, причина тому есть. Не о демократии и прогрессе в русской жизни печется Солженицын, а о возрождении национальной души, разодранной со времен раскола. Очевидно, лишь «народная интеллигенция», признающая «власть земли» — о ней смутно писал еще Глеб Успенский, — могла бы оказаться Солженицыну духовным подспорьем. Но уже и Глеб Успенский со всеми своими надеждами канул на «обглоданной» Растеряевой улице. И все же знак «власти земли» стоит над всеми историческими исследованиями Солженицына. Только эта власть — от Бога. Отсюда утопические порывы писателя вроде «Письма вождям», отсюда же его «борьба с Западом», обличение волюнтаристских реформ Петра, отторжение Петербургского периода русской истории, а вместе с тем и его представителей, людей в нем воспитавшихся, им и порожденных. Кристально выражает взгляд Солженицына на исторический путь России его обращение «К жителям города на Неве» в переломный момент 1991 года, во время готовящегося референдума по возвращению Ленинграду старого имени. Наставлять их, в какой исторической реальности жить, оказалось делом бесперспективным, и даже внятный призыв склониться к «естественной русской форме» в наименовании города — не «Санкт-Петербург», а «Свято-Петроград» — повис в пустоте. Знаменателен в этом письме его финал: «…решение по важности должно быть обсуждено не только жителями Вашего города, но и всей России». Силою вещей взгляд писателя на первенствующее значение «местного самоуправления» затмевается. А сомнение в той роли, которую играла в новейшей русской истории утвердившаяся в городе на Неве интеллигенция, только крепнет. По Солженицыну, в советскую пору она превратилась в «образованщину», справедливо им бичуемую. Как ее еще и назвать, эту науськиваемую властью свору, обложившую писателя в последние годы его пребывания на родине и встреченную им в том же обличии и номенклатурном облачении при возвращении домой? Вопрос, однако, в том, откуда есть и пошла на Руси эта «образованщина»? Из «интеллигенции» она вытекла или, быть может, из самого «народа»? И из кого составится та чаемая Солженицыным «жертвенная элита», о которой он пророчествует и которая, по всей видимости, должна «окормлять» население? Откуда возьмется некое «интеллигентное ядро», хотя бы и «под другим именем», с которого начнется «наше духовное обновление»? «Из прошедших (и в пути погибших) одиночек составится эта элита, кристаллизующая народ»[2], — отчеканил перед высылкой на Запад Солженицын в статье «Образованщина», до сих пор понимаемой весьма однобоко — и слева и справа. Это, последнее написанное перед изгнанием, произведение Солженицына, по концентрированности и силе охвативших и пламенно выраженных автором чувств вызывало столь же бурные ответные ламентации.

Эта статья развивает положения, высказанные автором в докладе на конференции «Писатель в неволе. Ссылка, лагерь, тюрьма в творчестве Солженицына и мировой литературе» (22 ноября 2017, Пушкинский Дом). Опубликован под заглавием «Изгнание, где твое жало?» в альманахе «Текст и традиция» (Вып. 6. СПб, 2018).